Судьбы бывают разные. Удивительная и трагическая судьба была у замечательного писателя, яркого представителя «лейтенантской прозы» Константина Воробьёва. Если изучить его биографию, то создаётся устойчивое впечатление, что хороших времён в жизни этого прекрасного писателя не было: голодное детство, война, немецкий плен, побег, партизанский отряд, бытовая и профессиональная послевоенная неустроенность, нападки критики и преждевременная смерть от тяжёлой болезни всего в 55 лет.

В чём же секрет этого грандиозного нерва, который страшной болью пульсирует на страницах произведений Константина Воробьёва. Откуда эта искренность, откуда эта настоящесть, откуда эта смелость в суждениях, образах и темах. Наверное, именно в том, что уже к 20 с лишним годам совсем молодому человеку пришлось пройти столько испытаний, которые иному не пройти и за три жизни.

Особенно это чувствуется в неоконченной повести «Это мы, Господи» — первом произведении Константина Воробьёва, написанном в 1943 году о пережитом в плену. В повести была поднята тема советских военнопленных, тема которая долгое время была ограничена и о которой предпочитали забыть, как и о людях которым повезло выжить в этих нечеловеческих условиях. После войны в 1946 году Воробьёв предлагал «Это мы, Господи» для публикации в журнале «Новый мир», но видимо редакторам пришёлся не по вкусу натурализм описываемых событий, склонность автора вплетать в сюжет теологическую линию и героизацию военнопленных, многие из которых (выживших) в это время из немецких лагерей переместились тоже в лагеря, но уже советские. 

Наверное, русская литература о Великой Отечественной войне осталась бы без этой щекочущей темы (судьбы советских солдат, попавших в плен) от очевидца этих событий, очевидца с грандиозным литературным талантом, если бы в 1986 году литературовед И.В. Соколова не нашла рукопись произведения в архиве журнала «Новый мир». Дело в том, что рукопись повести не сохранилась в архиве писателя и как бы «сгорела», но нет ведь — мы не можем забыть ставшим банальным изречение «рукописи не горят». 

Отрывок из повести «Это мы, Господи»:

«…В этот день было объявлено, что в два часа будет выдаваться «баланда». Сергей уже знал, что в лагере так называют суп. Но именно это бессмысленное слово в точности определяло по достоинству ту несказанную по цвету и вкусу жидкость, которой питались пленные. Варилась баланда в полевых кухнях. Состояла она из чуть подогретой воды, забеленной отходами овсяной муки.

Сергей не имел ни котелка, ни ложки. Опечаленный сознанием своей немощи, он положил голову на вещевой мешок, служивший ему подушкой.

«Но что же в нем все-таки есть?»

Привстав, Сергей начал развязывать мешок Никифорыча. На самом верху там лежали серые суконные портянки. Потом аккуратно сложенное белье, рукавицы, старая пилотка и противоипритная накидка. Вынимая, Сергей раскладывал все это по порядку. На дне мешка лежала совершенно новая плащ-палатка — предмет, особо интересовавший полицейских. Она была свернута заботливо и толково. Развернув ее наполовину, Сергей увидел две небольшие пачки концентрированного гороха.

— Мы с тобой пообедаем сегодня, Коля! — обрадовался искренне Сергей. Только вот котелка у меня нет…

Не меняя позы, Коля пошарил рукой в тряпье изголовья и протянул Сергею ржавую жестяную банку из-под консервов.

— На черпак баланды хватает, — пояснил он. …Третий барак выстроился за получением баланды.

— Сказывают, гушша имеется в баланде…

— Потому наш барак последний, так она на дне…

— Не напирай, не напирай!

— Люди добрые, исделайте божескую милость, получить ба на двоих… посудинки нету…

Медленно переступая с ноги на ногу, подвигаются пленные к бочке с баландой. Белые лохмотья пара крутятся над ней, отрываются, смятые ветром, разнося щекочущий нос запах варева.

— Ну, добавь… ради христа, добавь!..

И полицейский «добавлял». Вылетал из слабых пальцев смятый задрипанный котелок, выливалась из него сизая дрянь-жидкость, бухался горемыка на ток земли, утоптанный тысячью ног, и, не обращая внимания на побои, слизывал-грыз место, оттаявшее от пролитой баланды…

Вдруг по толпе прокатился гул удивленных и испуганных голосов:

— Больше нету баланды?!

— Будьте вы прокляты, ироды! Три часа простоять зря…

— Р-расходись в б-барак! — кричали полицейские, крутя дубинками.

Помахивая пустой баночкой, Сергей вернулся в барак. С трудом поднявшись на вторые нары, он вдруг не увидел Коли. Лишь в его изголовье валялась одна рукавица да сиротливо свисал, напоминая ужа, зеленый брезентовый ремень, что служил поручнем его хозяину. Не было также и мешка Никифорыча.

— Какой-то мешок не давал малец полицаям… ну, и того — сбросили с нар. В четвертый понесли… помер, стало быть, — пояснил сосед…

***

…На тринадцатые сутки умышленного мора голодом людей немцы загнали в лагерь раненую лошадь. И бросилась огромная толпа пленных к несчастному животному, на ходу открывая ножи, бритвы, торопливо шаря в карманах хоть что-нибудь острое, способное резать или рвать движущееся мясо. По образовавшейся гигантской куче людей две вышки открыли пулеметный огонь. Может быть, первый раз за все время войны так красиво и экономно расходовали патроны фашисты. Ни одна удивительно светящаяся пуля не вывела посвист, уходя поверх голов пленных! А когда народ разбежался к баракам, на месте, где пять минут тому назад еще ковыляла на трех ногах кляча, лежала груда кровавых, еще теплых костей и вокруг них около ста человек убитых, задавленных, раненых…»

Отрывки я привожу в назидание тем, кто ропщет на судьбу и клянёт на чём свет день сегодняшний.

К теме военнопленных Константин Воробьёв возвращался не единожды. И в повести «Крик», и в чём-то в самом своём известном произведении «Убиты под Москвой», и в последней неоконченной «…И всему роду твоему». Последнее произведение автор писал уже будучи тяжело больным. Гнетущая усталость и разочарованность сквозит между строк. Уже нет в повести того изысканного стиля, филигранных образов и эпитетов. Она читается тяжело, сложные философские размышления о бытие, о людях, об обществе. 

Редкий автор — со своим неподражаемым литературным стилем. Прочитать эти книги стоит обязательно.

P.S.

Константин Воробьёв не так известен, как многие его современники. Печатали его неохотно (темы не те и подача не та), а ушёл из жизни он рано. Но испариться его литературное дарование в истории просто не могло. И об этом свидетельствуют посмертные премьерные издания его литературных произведений.

А я по традиции выкладываю в блоге книги для ознакомления, с которыми не так давно познакомился сам: «Это мы, Господи», «Крик», «Убиты под Москвой».